7
«Это было время бесконечных похорон»
Как криминальный авторитет выжил в бандитских войнах 1990-х и начал новую жизнь?
Леонид Семиколенов из Новосибирской области был верен воровским законам и 19 лет провел в колониях, познакомился там со многими боссами криминального мира большой страны. Заслужив авторитет в преступной среде, в 1990-е он стал положенцем — представителем воров в законе — в одном из российских городов. Он стремился получить воровской титул и шел к своей цели, но увлекся наркотиками, которые едва не свели его в могилу. И тогда Леонид решил круто изменить свою судьбу, начать жизнь с чистого листа. Это было нелегко, но сегодня Семиколенов помогает другим заключенным найти путь в новую жизнь.
Моя мама родом с Алтая. Всю жизнь она много работала и воспитывала нас со старшей сестрой. А вот мой отец был совсем из другой среды — уголовной. Нашей семье дали квартиру в Первомайском районе, который в те годы был едва ли не самым криминальным в Новосибирске. По праздникам мы собирались с соседями во дворе и гуляли все вместе.
Помню, однажды к нам пришли двое знакомых отца — видно, они вместе сидели.
Но разговор у них как-то не заладился: возник конфликт, и отец порезал обоих, одного насмерть. Быстро приехала милиция, батю закинули в воронок — милицейский фургон с отделением для задержанных. В тот момент я очень хотел его увидеть, все же это был мой отец и я любил его. Бросился к машине, схватился руками за решетку на окне и попытался подтянуться, чтобы заглянуть внутрь.
Но тут милиционер дубинкой со всей силы врезал мне по пальцам — и я запомнил это на всю жизнь
Помню, как лежал, держась за ушибленную руку, из глаз текли слезы, а в сердце кипела обида и ненависть к тому милиционеру. А позже она переросла в ненависть к любым формам власти и принуждения. Наверное, именно с того дня я стал действовать наперекор законам государства и устоям общества.
Я быстро оказался на плохом счету в школе — не слушал учителей, отказывался участвовать в общественных мероприятиях и не церемонился со сверстниками, которые меня задевали. Я дрался и крал, а вокруг меня сбивались такие же. Причем наши подростковые выходки становились все злее.
В какой-то момент мы стали наведываться в Академгородок — научный район Новосибирска, где жили совсем другие люди. Там давали квартиры научным работникам, обеспечение в районе было московским — настоящий оазис достатка в начале 1970-х. У местных ребят мы отбирали джинсы, куртки и кроссовки. Я быстро стал лидером хулиганов, центральной фигурой, поскольку мог придумывать преступления, продумывать пути отхода и вдохновлять на это других.
В итоге уже к 12 годам я, зараженный блатной романтикой, состоял на всех возможных учетах в милиции
На меня пытались воздействовать по-разному: сначала была спецшкола, потом детская воспитательная колония, где я из принципа постоянно нарушал правила. Я должен был освободиться в 1973 году — в 14 лет, но комиссия по делам несовершеннолетних решила, что я все еще представляю угрозу для общества. В итоге меня решили оставить в специальном ПТУ до 18 лет — для меня тогда это прозвучало как пожизненный срок.
Мириться со своей судьбой я не собирался и предложил товарищу бежать, благо в детской колонии вышек с автоматчиками не было — только высокий забор и колючая проволока. Мы вынесли из рабочей зоны ломы и фомки, сломали деревянные доски забора и оказались на свободе. Потом пришли на станцию Каргат и стали думать, как попасть в Новосибирск. Вскоре узнали, что туда идет поезд с углем.
Мы залезли в вагон, но долго так не выдержали — уголь летел в глаза, нечем было дышать. Тогда мы выскочили на ближайшей станции рядом с Новосибирском, увидели заводоуправление и залезли на его территорию. В одном окне я увидел красивые шторы — понял, что это кабинет директора. Мы залезли туда по водосточной трубе и похитили немного денег и пачку лотерейных билетов. Но главное — нашей добычей стал малокалиберный пистолет с патронами.
Мы оказались вооружены и опасны — казалось, круче нас нет никого в Новосибирске
Мы добрались до ближайшего поселка, где пацаны помогли нам с одеждой, раздобыли спиртное, выпили и пошли гулять к училищу с девчонками. Там к нам пристал местный парень — начал грубить, мы ответили... Слово за слово, в какой-то момент мой друг достал пистолет и застрелил его. Не прошло и двух дней после побега, как мы вновь попали за решетку: товарищу дали десять лет, а мне — семь.
Впрочем, я не унывал — напротив, в колонии поселка Горный чувствовал себя как рыба в воде. У меня уже была некая репутация среди осужденных: сыграли свою роль и побег, и кража. Вот только сидеть семь лет я не хотел и подговорил четверых заключенных на побег. Мы хотели поджечь клуб в колонии, а потом угнать машину пожарных, которые приедут на вызов, и скрыться на ней.
Когда подожгли клуб и на территорию заехали пожарные, мы бросились на них с топорами, и они убежали
Сели в машину, дали по газам и сломали ворота, но далеко не уехали. Когда меня схватили, то помимо побега впаяли еще и статью о дезорганизации работы исправительного учреждения, поскольку вся зона, увидев открытые ворота, пошла гулять. Меня отправили в Нерчинскую колонию тюремного типа для особо опасных, а затем переводили в другие подобные лагеря. Но я везде и всегда был верен понятиям, за что в 18 лет оказался в спецтюрьме.
Я оказался в Гродненском централе — одной из нескольких советских тюрем, где идейных заключенных ломали морально и физически. Там тебя могли избить, изнасиловать или убить — в зависимости от пожеланий начальства. Когда я попал в «привратку» — помещение, где принимали этап, — там стояла медицинская каталка с простыней, залитой кровью, а в воздухе буквально стоял запах страха. Это не фигура речи: человек, когда боится, выделяет пот с особым запахом.
Я видел, как кормили заключенного в карцере: это был скелет в одних штанах, вылезший из тьмы за пайкой хлеба в 400 граммов
Когда прапорщик швырнул в него пайкой, он поймал ее на лету и сразу проглотил. Нам, новичкам, тогда сказали: через полгода будете такими же. И я скоро понял, к чему были эти слова. Три месяца мы провели в холоде карантинной камеры, на пониженном питании, когда в пище нет ни грамма жира. Хлеб 400 граммов, какая-то крупа, никакого сахара, а днем — пайка хлеба и стакан кипятка.
Ночами мне снился хлеб, а поутру я просыпался от утренних проверок. Если ты не успевал соскочить на пол, туда выливали ведро жидкой хлорки и давали десять минут, чтобы все убрать. Если хоть капля оставалась, со всей мочи лупили дубинками. Но все это были лишь шаги на пути к финалу программы перевоспитания. А финал был простым: перед микрофоном в радиорубке публично перед всей колонией отречься от воровских понятий.
Многие соглашались, иначе их отправляли в одну из трех пресс-хат, откуда можно было и не вернуться. И я в какой-то момент тоже встал перед этим выбором, но понял, что не готов отречься от убеждений. Я понимал, что мне придется отдать за них жизнь, но решил, уходя, прихватить с собой какого-нибудь врага.
У меня родился план: я снял с форточки толстое стекло, обточил его до подобия ножа и стал ждать утра
Утром ко мне зашел начальник корпуса по кличке Индус, здоровый и седой. Сказал, что мне пора в радиорубку, а я отказался. Индус сказал своим, чтобы меня после проверки перевели в пресс-хату, — надзиратели посмотрели на меня как на самоубийцу. Я спрятал стеклянный нож за пояс, и когда надзиратели меня вывели, улучил момент, выхватил его и с разворота всадил в живот Индусу, который шел сзади. Стекло вошло до конца, но он выжил.
Меня били… Я плохо помню, что было дальше. Я терял сознание от одних ударов и приходил в себя от других. Меня закатали в смирительную брезентовую рубашку, в карцере за ноги подвесили к трубе и продолжали бить, а потом бросили там же. Утром пришла проверка с доктором, тот сказал: «Вы чего наделали? У него позвоночник сломан, осколком защемило нерв и отказали ноги. Пробили голову и сломали два ребра».
Посовещавшись, надзиратели поняли, что перегнули и с них спросят. Поэтому меня перевезли в тюремную психбольницу на острове Свияжск под Казанью, где поместили в одиночную палату. Мне вводили мощные психотропные вещества: если человека нельзя сломать, его можно сделать овощем — такая вот карательная психиатрия. А еще врачи обрисовали мне безрадостные перспективы: ходить я уже не смогу.
А значит, где-то через полгода меня ждала смерть либо от пролежней, либо от пневмонии
Лежа как овощ в камере, я впервые стал обращаться к Богу и спрашивать, за что мне такая жизнь в 19 лет, почему он так со мной обошелся. А дальше случилось то, что можно назвать чудом. Однажды ко мне приехал мужичок лет 50, стал меня внимательно обо всем расспрашивать, и я понял, что это не проверяющий.
Тот гость был нейрохирургом, он только что защитил диссертацию, изобрел прибор для лечения травм позвоночника, и ему были нужны подопытные, чтоб наработать практику. Шансы на успех был 50 на 50, но я согласился без раздумий. Три недели спустя доктор провел операцию, и я впервые смог пошевелить пальцами ног. Я был счастлив! Жаль только, что эта история ничему меня толком не научила.
Моя реабилитация заняла время — мышцы не слушались. Я сначала ходил с костылями, потом с тросточкой, а затем пришло время возвращаться в Гродненский централ. Я думал, что меня повесят в одиночной камере и все спишут на суицид, но вышло иначе: в тюрьме со мной говорили с уважением.
Мы встретились с Индусом и договорились забыть прошлое, ударили по рукам
Я тогда понял важную вещь: люди уважают поступки — дерзость, отчаяние и силу. Теперь, когда в мою камеру заходила проверка, я демонстративно не вставал, а они демонстративно делали вид, что не замечают меня. Когда кончился срок спецтюрьмы, меня повезли в Новосибирск — к тому моменту я считался молодым, но закаленным матерым уголовником. На Свердловской пересылке мы провели целый месяц.
Через стену от нас ехал особый режим, в том числе Вася Бузулуцкий — пожилой и очень уважаемый в СССР вор в законе. В какой-то момент нам от Васи приходит малява [послание]: «Бродяги, в вашей камере сидит такой-то, он в тюрьме был и кровью руки обагрил. С ним надо поступить соответствующе». То есть человек этот убил честного арестанта по беспределу и должен за это ответить. Все, кто со мной был, действовать по воровскому закону отказались. Пришлось мне.
Люди Бузулуцкого передали мне штык, и я того человека порезал
В итоге мне добавили срок — в общей сложности на строгом режиме мне предстояло провести 15 лет. В 1982 году меня перевели в Тобольск, где тогда сидели 11 воров в законе.
К тому времени я считался человеком проверенным, и мне поручили доставку денег на зону. Чтобы доставить деньги, мне пришлось их проглотить, но администрация в Тобольске как-то узнала об этом.
В итоге меня отправили в пресс-хату на «разгрузку»: прессующие должны были привязать меня к батарее и дождаться, когда деньги выйдут естественным путем. И в ту же камеру попал еще один заключенный — Сергей Бойцов, будущий вор в законе Боец. Он сидел в одной камере с вором Евгением Васиным (Джем), основателем ОПС «Общак», державшим весь Дальний Восток.
Бойцов попал в пресс-хату, поскольку на утренней проверке отказался докладывать администрации количество человек в камере и резко ответил прапорщику: тот, кто живет воровской идеей, не докладывает. Бойцова избили, сломали ему ребро и решили отправить в пресс-хату, но прежде на всякий случай отвели в медсанчасть, где он каким-то образом стащил ножницы. В тот момент, когда Бойцов оказался в пресс-хате, тамбовский бандит Сыр — командир «прессовщиков» — убеждал меня сотрудничать с администрацией.
Бойцов слушал этот разговор, понял, что к чему, и подмигнул мне, а я кивнул в ответ
Он подошел к столу, над которым висела единственная лампочка, одной рукой резко ударил по ней, а второй вонзил ножницы в горло Сыру. У меня было припрятано лезвие, которым я полоснул по лицу ближайшего помощника Сыра. В общем, мы с Бойцовым устроили в той камере резню, за которую попали в карцер — и подружились.
В Тобольске мы с Бойцовым впервые подняли вопрос о вступлении в воровскую семью: сообщили ворам в законе, что хотим стать одними из них, стали «стремящимися». Теперь, где бы мы ни оказались, всюду продвигали воровские понятия. В следующий раз вопрос о получении воровских титулов мы с Бойцовым подняли в 1989 году в Тулуне, на встрече с известным вором в законе Вячеславом Иваньковым (Япончиком).
Я должен был выйти на свободу в 1992 году, а Бойцов — в 1998 году. Сошлись на том, что Бойцова коронуют на зоне, а меня — на свободе. Сергея Бойцова короновали 16 октября 1990 года, в его день рождения, я присутствовал при этом. А в марте 1992 года вышел на свободу уже совсем в другой стране
Но я уже знал, чем буду заниматься на воле, мы заранее обсудили это с Япончиком
В 1991 году нашего брата Саню Моисеева (Мася) взорвали в Братске какие-то беспредельщики, заложившие в его автомобиль бомбу.
К тому времени многие дела в городе велись под воровским контролем, и мне нужно было ехать в Братск в качестве положенца, поскольку были опасения, что на территорию могут зайти «пиковые» [представители кавказского воровского крыла].
В Братске я должен был лишь поддерживать уже налаженные возможности для подогрева [поддержки] иркутских лагерей и крытых зон — в том числе теми средствами, которые платили за крышу коммерсанты. Соратники погибшего Маси в Братске уже ждали меня: купили квартиру, новые «Жигули» и щенка овчарки — я очень хотел собаку. Но в Братске я быстро затосковал, мне хотелось в родной Новосибирск.
Япончик одобрил мой перевод, и в 1993 году я стал положенцем в Новосибирске. У меня были два помощника — Вова Сикорский (Цыган) и Миша Ляка. Обоих через некоторое время убили: Цыгана расстреляли с женой у подъезда, а Ляку взорвали в машине.
Но среди тех, с кем я когда-то сидел в лагерях, единомышленников у меня хватало. И мы начали действовать
Моей главной задачей в Новосибирске стало создание двух общаков — черного, для подогрева колоний, и воровского, которым вор в законе распоряжается по решению сходки. Мы стали обкладывать данью коммерсантов — платить должны были все, как говорил Джем. Наше оружие, машины и финансирование были куда лучше, чем у милиции, благодаря этому мы сохраняли имевшиеся источники дохода и не упускали новых.
В Новосибирске в 1990-е годы существовали серьезные ОПГ, с которыми нам приходилось выстраивать отношения, — например, Труновская или Первомайская. При этом лидеры группировок не горели желанием с нами сотрудничать — они считали, что все эти воровские понятия им не нужны. Но мы им аккуратно объясняли, что от сотрудничества с нами зависит их выживание на зоне.
Вообще, положенец не должен говорить с позиции силы, его задача — искать компромиссы. Я старался поступать именно так, но кругом все равно гибло множество людей: поди знай, кто и почему разделался с тем или иным человеком. 1990-е годы были временем бесконечных похорон — друзей, близких, знакомых.
На кладбищах рядами стоят памятники погибшим в тех разборках
Меня тоже не раз пытались устранить: киллеры караулили меня со снайперскими винтовками на крыше соседнего дома — к счастью, их заметила и сдала милиции жившая там пенсионерка. А еще я как-то попросил одного парня пригнать мою машину со стоянки, а он в ней взорвался. Семь месяцев за его жизнь боролись лучшие врачи региона, но спасти не смогли. Я до сих пор не знаю, кто и почему хотел так расправиться со мной.
От такой жизни многие начинали употреблять наркотики, и я, к сожалению, не стал исключением, хотя все долгие годы на зоне был категорически против них. Мое состояние постепенно ухудшалось, я попадал в клиники для наркозависимых. Ворам даже стали жаловаться на меня: мол, за город отвечает, но употребляет и о будущем не думает. А я, ложась спать, не знал, проснусь ли утром.
В декабре 1998 года мы должны были ехать в Братск и там встречаться с коммерсантами по лесному бизнесу. Собрались было с парнями, но я, видно, поймал какую-то инфекцию вместе с наркотиками. Температура под 40, всего трясет…
В итоге ребята, мои близкие люди, поехали без меня. И не вернулись
О том, что случилось, я узнал позже: как оказалось, парней повязал СОБР на выезде из Братска и передал местным бандитам. Те были связаны с лесным бизнесом и не хотели с нами делиться. Двоих моих товарищей, Эдика и Гию, застрелили сразу, а их тела сбросили в Братское водохранилище.
А насчет Коли Иваненка и Димы Кривцова было особое распоряжение. Их страшно пытали — подвесили на дыбе и плоскогубцами вытягивали из них вены. Палачи записали на аудиокассету то, что там происходило, и потом пытались ее продать за десять тысяч долларов.
Моих друзей пытали двое суток, а потом еще живыми утопили в проруби. Ни одного тела так и не нашли
Все это безумие постепенно усиливало мою наркозависимость, из-за которой вором в законе в итоге я так и не стал. Конечно, я мог бы получить титул и в своем тогдашнем состоянии, но решил, что это неправильно, поскольку противоречило понятиям и тем устоям, которыми я руководствовался все предыдущие годы. Я пробыл положенцем около пяти лет и перестал им быть в самом конце 1990-х.
Поводом стала ситуация, когда в одном принципиальном споре я занял сторону человека, которого уже не было в живых, и тем самым пошел против вора. Мой поступок был нелогичным, но я знал, что правда была за покойником. И тогда тот вор, Мамука Кузбасский, сказал: «Ну вот, Леня свою позицию озвучил и не может теперь за город отвечать. Давайте другого человека». Я был к этому готов и все понимал.
При этом я все равно продолжал консультировать и иногда решать какие-то вопросы, но уже неофициально. Ко всему прочему к тому времени меня уже интересовали только наркотики. В последующие годы зависимость затянула меня со страшной силой.
Я постоянно ездил в клиники, где встречал самую разную публику, в том числе очень известных сегодня артистов
Но всякий раз, подлечившись, я недолго оставался трезвым. Наркотики высасывали все краски из жизни, уничтожали эмоциональный фон и меня самого. И вот настал день, когда я понял, что скоро умру. Я понимал, что ночью будет страшная ломка и я ее не вынесу. На дворе стоял 2004 год, и я, лежа на кровати, снова ощутил то незримое присутствие Бога, как тогда на каталке со сломанным позвоночником.
Почему-то вспомнилось, как Япончик умел красиво и по делу цитировать Священное Писание. Когда-то давно я пробовал читать Ветхий Завет, но тогда это меня не зацепило, я не понял, как надо его изучать. Я протянул руку к лежавшей на полке старой Библии, принадлежавшей моей матери, по затертым страницам понял, где она читала чаще всего, открыл — и перед моими глазами возник 37-й псалом:
Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня, ибо стрелы Твои вонзились в меня, и рука Твоя тяготеет на мне. Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от грехов моих, ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне
Я помню, что меня бросило в жар — будто моя истерзанная душа рвалась к Богу, будто слова эти были написаны не тысячи лет назад, а появились только что на этих страницах старой книги. С того дня в моей жизни изменилось все.
В 2005 году я навсегда завязал с криминалом. Хорошо помню тот день, когда поставил точку. Тогда несколько коммерсантов в Новосибирске все еще платили мне деньги — уже не за крышу, а в знак благодарности за годы отношений, как помощь старому другу. Видя, что я нуждаюсь, они подкидывали по 20-30 тысяч рублей — около тысячи долларов.
Я приехал к ним, зашел к каждому, обнял, поблагодарил и сказал, что больше за деньгами не приду. Они смотрели на меня как на сумасшедшего. Спросили: а чем ты будешь заниматься? Я ответил, что буду работать. Мне с удивлением заметили, что я ведь ничего не умею.
Но я улыбнулся и ответил, что буду учиться, ведь мне только 45 лет — я еще молод
После мы с другом приехали на мост через реку Иня. Там я достал свой пистолет, который мне когда-то подарили коллеги по опасному делу, разобрал его и выбросил в реку. И на сердце у меня стало удивительно легко — там, на мосту, стоял уже совсем другой человек.
Сегодня я смотрю на добро и зло через призму Священного Писания. С такими же, как я, общественниками из числа бывших арестантов мы ездим по колониям и общаемся с заключенными, объясняем им, что можно уйти с преступного пути и начать новую жизнь. Особенно важно говорить об этом с подростками. Причем заключенные слушают нас, потому что мы не воспитатели из ФСИН, а когда-то были такими же, как они.
А еще я открыл свой строительный бизнес и получил степень бакалавра богословия в Московском теологическом институте. У меня за плечами 20 лет христианской практики, и я продолжаю свое служение. А всех тех, с кем я был в 1990-е, сегодня уже нет среди живых.
Одних убили, других погубили наркотики, третьи сгинули на зоне. А то, что я еще жив и могу помогать людям, — это настоящее чудо