«Я был очень плохим человеком»

Но мечтам о море не суждено было сбыться: через год после начала учебы власти решили, что училище больше не нужно, и его закрыли. На дворе стоял 1988 год — перестройка шла полным ходом. Вернувшись в родную станицу, я по совету отца окончил курсы газоэлектросварщиков, а в 1989 году ушел в армию.

Попал в артиллерийский полк в Хабаровском крае, который к тому времени частично сократили. В части осталась рота охраны и хозобслуга человек на 100, а хозяйство там было огромным — кругом опломбированные склады с оружием, медикаментами, одеждой и продуктами. Они ломились от добра, а рядом был город, где жители страдали из-за тотального дефицита и очень хотели есть.

Нас осудили по 89-й статье «Хищение государственного имущества в крупных размерах» — сегодня ее уже нет в УК РФ, но в то время она считалась тяжкой: за особо крупный размер полагался расстрел. Но нам, как впервые осужденным, повезло: подельнику дали три года дисбата, а мне — четыре года усиленного режима.

Помню, в августе 1991 года, когда ГКЧП попытался взять власть, бойцы внутренних войск МВД, которые в то время охраняли колонии, выгнали всех зэков на плац, окружили и, передернув затворы, приказали положить руки за голову и не дергаться. Нам сказали: молите бога, чтобы возню в Москве не выиграли военные. Иначе вам не жить.

Потом все закончилось: выдохнули и мы, и военные. На свободу я вышел в 1993 году уже совсем в другой стране — под названием Российская Федерация. Тем дивным новым миром, в котором я оказался, правили дерзкие, смелые и амбициозные. А мне, 23-летнему парню, в то время было не занимать силы и решительности. Хотелось, чтобы у меня все было — и мне ничего за это не было. Молодой и наглый до безобразия, я видел цель и не видел препятствий.

Еще в колонии я познакомился с пацаном из Чечни, мы хорошо понимали друг друга. Освободившись, он познакомил меня с нужными людьми в республике, и в 1994 году мы начали с ним работать. В Чечне тогда продавали любые запрещенные товары. Поначалу я возил чеченские доллары — это были фальшивки высочайшего качества, детекторы купюр не распознавали подделку даже с четвертого раза. Их брали из расчета один настоящий доллар к двум фальшивым или один к полутора. Бывало, мне заказывали перевозку рабов. Иногда в комплекте к ним шел еще и УАЗ «буханка», тоже нужная в хозяйстве вещь.

К тому моменту, как я вернулся в свои края, там уже действовало несколько организованных преступных группировок (ОПГ) — часть из них выросла из пацанских банд, которые появились еще до моего ухода в армию. Я быстро влился в ту среду. То, что я был частью этого сообщества, придавало мне сил и уверенности, плюс я побывал в армии и в тюрьме. Этот опыт дал мне определенный авторитет и серьезные знакомства.

Я сказал им: время другое, я не хочу играть в наперстки или обирать бабушек на рынке. В то время не только в нашем крае, но и по всей стране были десятки крупных ОПГ и сотни поменьше — многие примыкали к таким группам. Но мне ходить под кем-то не хотелось, я был слишком независимым. Желание подчиняться криминальным боссам у меня окончательно отбила попытка найти справедливость у воров.

Меня кинули — не заплатили, и тогда я пошел за справедливостью к вору в законе. Меня не пустили к нему, со мной говорил воровской шестерка. Я объяснил ему, что мне должны денег за жизнь человека. Я, пожалуй, опущу, в чем именно была суть. Шестерка ушел, а потом вернулся с ответом от босса: «Нет цены человеческой жизни». Вор в законе меня не поддержал, и у меня внутри все клокотало, потому что я был уверен в своей правоте.

Я больше не придерживался никаких воровских понятий, да и правдолюбия во мне после того разговора не осталось. Теперь я не останавливался ни перед чем, только детей не трогал. На остальное мне было плевать.

Мои приоритеты в те годы были просты: деньги, самоутверждение, самодостаточность и амбиции. Я так рассудил: раз блатные не хотят помочь мне восстановить справедливость — значит, и для них справедливости не будет. В Армавире вычислил торговавшего наркотиками крупного барыгу, который платил и милиции, и блатным того вора в законе, что меня не принял. Затем нашел себе двух напарников, спортсменов, — это были тупые, голодные, жаждущие денег злобные зверюги.

Я объяснил им план: мы заходим в дом, где живет плохой человек, торгующий наркотиками. Пусть один из вас слегка ударит его в подбородок, чтобы он осознал серьезность положения, а дальше мы поговорим, и я стрясу с него денег для нас. План оговорили, роли распределили, приехали, постучались — барыга открыл.

Зачастую человеку хватает одного намека на пытки. С тем барыгой пришлось зайти чуть дальше — прикусили палец пассатижами, он сразу взвыл. В итоге мы стрясли с него все, что нужно, — он показал все тайники с деньгами и золотом.

Потом мы залегли: уехали в ближайшую деревню и затаились там, а продукты нам за деньги носила местная девочка. Она была в теме, все понимала. А через пару дней пришла с глазами по пять рублей и сказала: «Вас ищут». Как оказалось, насчет нас справлялись в каждом кабаке, в шашлычной, в магазинах и просто на улице. Кто конкретно искал, было непонятно — в то время и менты, и бандиты зачастую выглядели одинаково.

В итоге я решил покинуть убежище, а те спортсмены опрометчиво остались. Учитывая, как их искали и какие нравы царили в то время, скорее всего, парней закопали. Но я к тому времени был уже далеко от Армавира.

Правда, оставалась проблема: человек, который уже был руководителем этого учреждения. Он якобы собирался перевезти семью на ПМЖ в Израиль или в Германию, а после остаться в России, чтобы и дальше зарабатывать тут деньги и переправлять их в теплое заграничное гнездышко. И если бы с этим человеком что-то случилось, мне были бы очень благодарны.

Под это дело я подобрал подходящего напарника, мы провели разведку. В первую очередь отследили график работы этого бизнесмена, изучили маршруты его передвижения. С тем, чтобы достать ствол, проблем не было, но использовать его мы не могли. Дело в том, что «клиент» жил в доме на две семьи, во второй половине жили другие люди, да и дом этот располагалось в оживленном месте. Стрельба могла привлечь лишнее внимание, и мы остановились на ножах.

Когда тот человек остался в своей половине дома один, мы зашли к нему и сделали свое черное дело. Я стал наемником, убившим человека за деньги. В моменте убивать было легко, но годы спустя вспоминать об этом страшно и тяжело. Мы частично получили гонорар и забрали много денег в доме убитого.

В городе я потянул из машины магнитофон: сработала сигналка, вышли хозяева — меня скрутили и вызвали милицию. Я понимал, что за магнитолу мне дадут максимум два года.

Я провел в СИЗО где-то три месяца, и тут меня вызвали. В кабинете я увидел двух мужиков и моего следователя, молодого парня. Поздоровались. Следователь говорит: вот, буду твое дело закрывать. Я удивился — а как же ознакомление? И тут один из незнакомцев называет меня по настоящему имени: мол, ну что, Жень, делать будем? А я по документам-то Игорь. Но я не среагировал — не повелся.

А потом сказал следователю, что они меня забирают и мы уезжаем. Как оказалось, те мужики были из Южного регионального управления по борьбе с организованной преступностью и знали обо мне многое. Меня повезли в Краснодар, там в КПЗ я провел три месяца и ко мне постоянно подсаживали разных людей, чтобы вытянуть меня на разговор.

Их интересовало, где находились деньги, которые пропали из дома убитого бизнесмена, — сумма была приличная. По итогу расследования подельнику (его тоже поймали) запросили 25 лет, а мне 24. Я сказал ему: слушай, это слишком много. Мне сейчас 27, а нам хотят дать почти столько же. Зачем нам эти деньги? Когда мы будем их тратить с такими сроками? Мы посовещались и позвали оперов на беседу.

Мы с подельником понимали, что может быть кидалово: бабки заберут, сделают вид, что ничего не было, а мы получим свои 25. Но опер дал слово — сказал, что сделает все возможное. И хотя подельник был против, я убедил его — что еще нам оставалось? В итоге мы отдали операм деньги (они, к слову, почти сразу уволились), мне дали 16 лет вместо 24, а подельнику — 17 вместо 25.

Несмотря на стереотип о лютых ментах 1990-х, за решеткой меня никто не пытал. Правда, в колонии разок отлупили, но только потому, что я не хотел отдавать запрещенный телефон и сломал его на глазах у сотрудников. На нервах меня скрутили и отработали дубинками. А в остальном не трогали, хотя чудил я нередко.

Как-то стали задавать вопросы, есть ли на мне еще эпизоды: может, места покажешь, где тела лежат, а мы висяки закроем? И я говорю: не вопрос. Называю навскидку имя человека, про которого слышал, что он пропал. Следователи пробивают, прибегают радостные и говорят: «Поехали». Они меня на допросе угощали вкусной едой, водкой, сигаретами, а потом я повез их куда-то километров за 200.

Обиделись — зачем кидаешь, туда же никто не полезет. А я отвечаю: кто же будет прятать тело так, что его легко было найти? Уже позже я им пояснил, что они очень странные люди — хотели, чтобы я ради их премий и звездочек взял на себя пожизненное. Думал, меня изобьют, но обошлось. А что делать — люблю пошутить.

За годы, проведенные за решеткой, поменялся и контингент колоний, и жизнь на свободе, и я сам. В конце 1990-х на зоне сидели люди из разных регионов, но со схожими статьями. Основные преступления того времени — разбои, грабежи, заказные убийства плюс множество убийств по пьяни.

А годы спустя стали появляться наркобароны, которым за 15-20 килограммов героина давали приличные сроки. Один, второй, третий — и в какой-то момент вместе с ними на зоне появилось столько наркотиков, что многие зэки, не коловшиеся на свободе, начали делать это за решеткой. Затем появились какие-то совсем новые «солевые» наркоманы. Мы, люди из 1990-х, с удивлением за ними наблюдали.

При мне одного такого взяли и просто поставили лицом в угол, а потом позвали — выходи. А тот не может выйти из угла. У них что-то в мозгу происходит, как будто потеряна ориентация в пространстве. Он тыкался- тыкался, а потом заплакал. И такие полулюди-полурастения вселяли в нас ужас. Потом стали привозить каких-то наркоманов с гниющими ногами, у них отделялись мышцы от костей, а они не чувствовали боли.

Контингент менялся причудливым образом, а мы, люди с большими сроками, удивлялись переменам и размышляли о том, что же происходит на воле. Ближе к моему освобождению, в 2010 году, стали появляться педофилы, причем в большом количестве. Если раньше такой человек был редкостью, то теперь их становилось все больше.

Весь срок я отсидел без помощи родни. Работал, кормил себя, поил и одевал. Ходил на свиданки, затаскивал в лагерь заочниц для физиологических потребностей. Причем заочница — это вовсе не проститутка. Вот как одна такая женщина объясняла мне свои мотивы: меня устраивает в этих отношениях то, что я знаю, где ты, — под присмотром, одетый, обутый и накормленный. А вот муж у меня был — и я не знаю, где он. Мог пропадать несколько дней, потом появиться пьяный, напасть, побить и отнять деньги. Или его могли привезти пьяного откуда-то — никакой стабильности. А тут все просто: я могу приезжать к тебе раз в месяц. Вот ты — и вот я.

Находясь на зоне, я работал, общался и вел активную жизнь. Но время шло: дни складывались в месяцы и годы, моя жизнь за колючей проволокой таяла, и я все чаще задумывался, что будет дальше. Особенно часто — когда до конца срока осталось лет пять. Размышлял, чем займусь на свободе, и оглядывался на бесцельно прожитые годы.

На зоне ты все время находишься с одними и теми же личностями, и их интересы не распространяются дальше сегодняшнего дня. Порой встречаешь там старого знакомого, спрашиваешь: «Что ж ты до сих пор не вышел?» А он в ответ: «Да я снова сел!» Когда постоянно вращаешься только в этом кругу, трудно поверить, что есть иная жизнь.

Однажды к нам в колонию пришла общественница Анна Каргапольцева — много лет она помогала приговоренным к большим срокам адаптироваться к жизни после колонии. Меня удивило ее желание бескорыстно помогать — для меня это было нехарактерно. Я стал ходить на встречи, которые она устраивала с заключенными, — для меня было очень важно, что появился кто-то, с кем можно обсудить мою судьбу.

Я задавался вопросом: «Зачем я до сих пор живу на свете?» Когда ты меняешь ценности в жизни, то понимаешь, что есть нечто более важное, чем наши желания. Есть нечто большее, что тебя испытывает, наказывает и дает право на искупление. Я понимал, что живу не совсем правильно. Полжизни в тюрьме — и непонятно, как быть дальше. Но с кем об этом разговаривать? С Анной вот получилось.

Я в ответ: «Не хочешь — не ходи. Прояви позицию, предложи отправить тебя вместо лекции в изолятор». Но выступать, кстати, у меня получалось неплохо. Как-то даже начальник колонии попросил меня нескольким его злоупотреблявшим подчиненным вправить мозги — они были недовольны, но терпели.

Однажды один из осужденных, который вот-вот должен был освободиться, попросил меня записать видео для своего брата, который злоупотреблял спиртным. Потом общественники попросили меня помочь с газетой и радиолекциями в колонии. Я неожиданно понял, что могу приносить пользу. Что-то изменилось: я пришел к Богу, много говорил с Анной, которую, казалось, он послал мне для искупления.

После освобождения я приехал к Анне на реабилитацию в поселок Ныроб в Пермском крае. Она водила меня за руку, как слепого, помогая и подсказывая, не давая сбиться с пути. Причем эта помощь была необходима даже в самых простых бытовых вопросах. Все годы в колонии я был одет, обут и накормлен. За меня решали, когда я встаю и когда ложусь, моя жизнь была подчинена составленному за меня расписанию. На воле, если у вас закончился паспорт, надо идти в паспортный стол, делать фотографию и писать заявление. Зэку это не надо — за него все оформляет колония. И так во всем.

И вот я уже десять лет на свободе — и делаю все для того, чтобы измениться. Через два года после реабилитации я сделал Анне предложение, и мы поженились. Я молюсь и спрашиваю, почему Господь дал мне такую жену? Сегодня я выступаю в качестве сопровождающего — помогаю бывшим заключенным, освободившимся после больших сроков, вернуться к нормальной жизни. Кроме того, мы помогаем делом, вещами и продуктами многодетным семьям.

Когда мы впервые привезли продукты одной многодетной матери и я увидел, как ее глаза наполнились слезами, что-то во мне перевернулось навсегда. Каждый выбирает свой путь, и он не всегда правильный. Но порой даже таким, как я, дается второй шанс.